Джонни Депп!!

Сегодня день рождения Джонни Деппа

Ура ура ура!! Всех нас (и меня лично а также мышку Соню и посвящённое ему Сообщество) с его рождением! Всего ему самого классного и доолгой плодотворной жизни!!!

@темы: Джонни Депп, даты, поздравления

---

О чёоорррт!!!.. Мне добавить комментарий? Своё невероятно значительное "+1" к всеобщему восхищению?
Я стараюсь никак не представлять людей, которых не видел.
В дневниках, например, аватарки и ники странно влияют на представление о собеседнике. Какие-то черты передают абстрактному образу.
О чём это я? Опять пытаюсь умничать и самоанализироваться? Хм, я просто в восхищении, не обращайте внимания.

@настроение: в восхищении

@темы: что попало, заметки и впечатления

---

Вот так.

Ничего не изменилось? Мой развод на комментирование — а именно флешмоб — все дружно проигнорировали (никто ничего обо мне не помнит!). В избранном куча записей, сейчас пойду читать (и влезать с комментами). О... новый читатель! Приветствую, [condemned to love]! В качестве знакомства Вы можете задать мне три любых вопроса. А я вам тоже задам ))) Если не возражаете, конечно. 1.) Откуда такой ник и почему? 2.) Будем на "ты"?

@настроение: усталое ; инициирован и не трезв

@темы: диплом, читатели, приветствие, учёба

---

Ночное бредовое ))

Так мило. Я брежу. Я не знаю, что за тип, но он точно похож на Вилли Вонку. На молодого Вилли Вонку, который превращается в молодой абрикос. И фиолетовый наряд шикарно сочетается с жёлто-зелёным лицом. Четыре часа ночи. Завтра выходить мне из дому раньше девяти. Чтобы точно успеть взять две эти прекрасные подписи на обходной лист и явиться к обеду на Инициацию!!
А потом... видимо, идти пить с одногруппниками. Одногруппницами, ибо их большинство. Ваа, пристрелите меня милосердно. Слэша в моей жизни завтра не будет, и послезавтра тоже врядли. Ибо мой пафоссный товарищ имеет другие планы. Грр.
Пять часов. Птицы орут. Ыыы... ложиться спать уже явно поздно. Уже так было. Если усну, потом встану, выключу будильник и снова пойду спать. Чёрт, надо было уходить, а не сидеть в аське с этим типом три часа. Ну что ж... дамы из группы решат, что я угрюм т.к. тоскую по студенчеству. Или что я до неевозможности готичен. Да... а с парнями я не общаюсь.
1.) Их мало.
2.) Они раза в два старше.
3.) Моя "готичность" и серёжка в ухе вызывают в их консервативных умах весьма примитивные, но, надо признать, справедливые ассоциации.

@темы: Линде-Лоу, бред

---

Бодлер.

XXIV
Я люблю тебя так, как ночной небосвод...
Мой рассудок тебя никогда не поймёт,
О, печали сосуд, о, загадка немая!
Я люблю тем сильней, что, как дым ускользая
И дразня меня странной своей немотой,
Разверзаешь ты пропасть меж небом и мной.

И в атаку бросаюсь я, жаден и груб,
Как ватага червей на бесчувственный труп.
О, жестокая тварь! Красотою твоей
Я пленяюсь тем больше, чем ты холодней.

Вампир
О, ты, что как удар ножа
Мне сердце скорбное пронзила,
Ты, что влечёшь меня, кружа,
Ты — чёрный смерч, ты — злая сила,

Ты, кем взята душа моя
И сделана твоей подстилкой,
— Чудовище, с кем связан я,
Как горький пьяница с бутылкой.

Как вечный каторжник с ядром,
Как падаль с червяком могильным,
Тебя в неистовстве бессильном
— Кляну и ночью я и днём!

Кинжал решительный и скорый
Молил я: демона убей!
Взывал к отраве: будь опорой
Для жалкой трусости моей!

Увы! Я встретил лишь презренье.
Ответили мне яд и сталь:
"Не стоишь ты освобожденья,
Тебя, ничтожный, нам не жаль.

Ты ждёшь спокойствия и мира?
Глупец! — Ты сам вернёшься в ад:
Твои лобзанья воскресят
Труп умерщвлённого вампира!"

Ни к чему )) Просто всегда нравились эти стихи )))

@темы: поэзия, Шарль Бодлер, ни к чему

---

Флешмобы - зло. Абсолютное.

Запостите сюда коммент с абсолютно выдуманным воспоминанием с моим и вашим участием. Это может быть всё что угодно, хорошее или плохое... Но оно должно быть выдуманным!

Это стащено у Избранных Долго ходил кругами, желая поучаствовать, но мой разум не породил ничего стоящего. Вот, предлагаю эту умственную работу вам )))

@темы: воспоминания, флешмобствование

---

Мне этот рассказ достался в электронном варианте, так что все претензии по поводу автора и названия игнорирую )) Но если просветите — буду рад.
Скво. Рассказ Брема Стокера из сборника "Навеки ваш, Дракула".
В то время Нюрнберг еще не был так известен, как сейчас. Ирвинг еще не сыграл своего Фауста, а само название старинного города мало о чем говорило многочисленным любителям путешествий.

Наш с женой медовый месяц длился уже вторую неделю, и нам очень хотелось, чтобы к нашим странствиям по историческим местам присоединился еще кто-нибудь. Тут-то нам и повстречался этот иностранец, который поразил нас, людей в общем-то довольно жизнерадостных, какой-то особой энергией и бодростью. Элиас П. Хатчисон был родом из города Истмейн, что находится в благодатной, но истерзанной войной белых и индейцев Стране Кленового Листа. Он приехал в Европу – мы познакомились с ним во Франкфурте, на вокзале, – дабы насладиться красотами древних городов. Мы бы не осмелились подступиться к нему с нашей просьбой, если бы он сам не обронил как-то фразу о том, что путешествие в одиночку превращает даже самого живого и активного человека в мрачного меланхолика, которому самое место в психиатрической лечебнице.

Мы с женой задумали подвести его к сути дела исподволь, потихоньку, поэтому сначала сильно скромничали и тушевались, боясь спугнуть его. Наконец, заговорили одновременно и с горячностью, перебивая друг друга. Смешались, замолчали. Потом я решил продолжить, думая, что жена уже не заговорит, но – вот как бывает без репетиции – мой голос опять был перекрыт ее голосом!

Как бы то ни было, а уговаривать Элиаса П. Хатчисона долго не пришлось. Он стал нашим спутником, и выгоды этого события для нас обнаружились весьма скоро. Если, будучи предоставленными самим себе, мы частенько ссорились, то с появлением сдерживающего момента в лице американца мы, наоборот, стали использовать малейшую возможность, чтобы украдкой полюбезничать. Амелия говорила тогда, что впредь она будет советовать всем знакомым молодоженам брать с собой в свадебное путешествие третьего.

Итак, мы вместе отправились в Нюрнберг, по достоинству оценивая путевые заметки нашего нового друга и изумляясь его вкусу к приключениям, благодаря которому он казался нам порой выходцем из авантюрных романов. Кроме того, нас забавлял его североамериканский вариант английского языка. Иногда нам приходилось по душе то или иное нововведение, но в другой раз мы просто поражались тому, с какой легкостью он уродовал дивный язык Шекспира.

В своем плане осмотра достопримечательностей Нюрнберга мы оставили напоследок самый любопытный объект – старый город, окруженный крепостными сооружениями. В день, назначенный для знакомства с ним, мы встретились на восточной стороне внешней стены и оттуда начали свой путь.

Старая крепость находилась на скале и возвышалась над городом, защищенная с севера глубокими искусственными рвами. Нюрнбергу посчастливилось – как, кстати, мало какому еще европейскому городу – ни разу не стать добычей вражеских орд. Его никогда никому не отдавали на разграбление и никогда не предавали огню. Поэтому он имел такой чистый первозданный вид. Фортификационные сооружения на протяжении столетий почти не использовались, рвы со временем заросли чайными и фруктовыми садами, причем некоторые деревья достигли уже весьма внушительной высоты.

Жарясь под немилосердным июльским солнцем, мы прохаживались вдоль крепостной стены и часто останавливались, чтобы полюбоваться на восхитительный ландшафт, который с такой высоты весь открывался нашим взорам. Особенно поэтично смотрелась зеленая равнина с голубыми пятнами холмов, на которой тут и там были живописно разбросаны деревеньки со вспаханными полями и выгонами окрест. Совсем как на пейзажах Клода Лорэна.

Удивительно привлекательным выглядел с крепостной стены и сам город с его причудливыми старинными фронтонами, красными крышами шириной в акр, с расположенными по ярусам мансардными окнами. Справа от нас виднелись башни старого города, в ближе всего возвышалась мрачная Башня пыток, которая считалась самым волнующим среди памятников города. Из века в век переходили рассказы о знаменитой нюрнбергской Железной Деве, как примере наиболее утонченной жестокости, на которую только способен человек. Мы с самого первого дня здесь наводили справки об этом ужасе, и вот – дом Девы перед нами.

На одном из наших коротеньких привалов мы перегнулись через перила и заглянули в глубину рва. Перед нами раскрылась пропасть в пятьдесят-шестьдесят футов, на дне которой залитый солнцем цвел сад. Жара была, как в духовке, воздух плавился и от этого сад словно плыл перед нами. По ту сторону рва в небо поднималась мрачная высоченная стена из серого камня. Справа и слева на поворотах она упиралась в бастионы. Там же, соперничая в высоте с вековыми деревьями, послышались и старинные дома, которых безжалостное обычно время только еще более облагородило.

Нас разморило, и мы уже не хотели никуда уходить с этого места. Мы неподвижно застыли, перегнувшись вниз через земляную стену, на краю рва. Нам доставляло удовольствие смотреть на умилительную картинку – внизу, нежась на солнце, лежала огромная черная кошка, а вокруг нее, играясь, прыгал крохотный и очень симпатичный котенок. Мать вертела в воздухе хвостом, а котенок пытался поймать его лапками; когда ему это удавалось, она отталкивала его, и все начиналось сначала. С высоты наших пятидесяти футов это смотрелось на редкость забавно. Чтобы разнообразить игру котенка Элиас П. Хатчисон взял в руку небольшой камень.

– Смотрите! – сказал он весело. – Я кину камешек, и они будут думать: уж не с луны ли он свалился? Вот увидите: будет потеха!

– Осторожней! – предупредила его моя жена. – Вы можете угодить прямо в малышку!

– Только не я, мэм, – уверенно ответил Элиас П. – В меткости мне позавидовал бы сам Робин Гуд. Клянусь, малыш даже не заметит. Хотите пари? Нет? Ладно, смотрите. – Несколько секунд он прицеливался, взвешивая камень на руке, и потом, сильно размахнувшись, послал его вниз. Кошка с котенком в тот момент были у самого подножья стены рва, и поэтому мы не могли видеть точку приземления камня, так как для этого пришлось бы слишком рискованно перегибаться вниз. Мы не видели места падения камня, но по хлюпающему звуку, долетавшему до нас, с ужасом поняли, что снаряд попал прямо котенку в голову!.. Под ударом череп малыша раскололся, как орех, и из его глубин на свет брызнули его маленькие мозги... Черная кошка прыжком выскочила на место, откуда можно было посмотреть наверх, и сверкнула на Элиаса П. Хатчисона огнем своих зеленых глаз. Затем она бросилась к котенку, который лежал на земле неподвижно, если не считать подрагивания его маленьких лапок. Из огромной раны струей растекалась кровь. С пронзительным вскриком – так кричат люди – кошка стала вылизывать рану. Нам было слышно, как ужасно она стонет. Поняв, наконец, что котенок умер, она, вся измазанная мозгами и кровью, опять подняла на нас свои наполненные болью и ненавистью глаза. Я никогда не забуду этих глаз и этих взглядов – столько в них было чувства!.. Неподвижно глядя на нас, она то и дело оскаливала белые зубы, на которых была кровь убитого котенка. До нас долетел неприятный звук – она царапала землю длинными когтями. Вдруг она совершила отчаянный прыжок вверх по стене рва – видимо, с целью достать до нас, – но высота была большая и, на миг зависнув в воздухе, кошка упала вниз. К ее ужасному облику добавилось еще и то, что она упала прямо на котенка и измазалась еще больше.

Амелия едва не падала в обморок, и я был вынужден подхватить ее за плечи и отвести от стены. Поблизости, под сенью раскидистого платана, была поставлена скамейка, и я усадил жену на нее, чтобы она пришла в себя. Затем я вернулся к Хатчисону, который стоял, не двигаясь, на краю рва и не мог оторвать глаз от завораживающего вида разъяренной кошки. Когда я подошел, он, не глядя в мою сторону, заговорил:

– Вряд ли я когда-либо еще видел столь свирепое существо. Может быть, только... – Он поморщился и продолжил, нисколько не заботясь и не уважая чистоту истинного английского языка: – У апачей была скво, а у меня был приятель. Индейцы звали его – Заноза. Он был полукровка, хоть внешне выглядел совсем как белый. Однажды во время набега он выкрал у этой скво ее ребенка. Ее саму пытали на огне, а ублюдка он... Он убил его. На ее глазах. Она тогда еще как-то странно на него посмотрела. Нет, она не выла от горя! Она только посмотрела на него... Всего один взгляд!.. Ведьма три года охотилась за Занозой, а когда воины сграбастали его и передали ей... Знаете, никто так ловко не пытает, как апачи... Человек умирает долго... Я видел ее лицо, когда убивали ее сына – вот точно такое же, как и у этой кошки. А потом я видел, как она улыбалась. Я поспел в их лагерь как раз в тот момент, когда Заноза испускал дух. Она стояла рядом и улыбалась!

Я его не оправдываю. То, что он сделал с ее ребенком... После этого я ни разу не сел с ним за один стол. Но в когтях той скво он искупил свою вину на тысячу процентов! Я взял на память кусочек его кожи... Там их много валялось. Вот он! – С последними словами он запустил руку внутрь своего жилета и извлек оттуда небольшой бумажник из темной высушенной кожи.

Пока он говорил, кошка все не оставляла своих попыток добраться до нас. Но стена для нее была слишком высока, и она каждый раз, на миг повиснув в воздухе, падала вниз. Поначалу она прыгала с места, но потом стала разбегаться несколько футов по ровной поверхности и пытаться вскарабкаться по стене. Ей было, наверно, больно падать, но она после каждой неудачи с удвоенной силой повторяла прыжок. Скоро на нее уже невыносимо было смотреть – так ужасен был ее вид.

Хатчисон был в общем-то добрым человеком. Мы с женой несколько раз имели случай убедиться в этом. Он всегда помогал людям и животным. Ему тоже тяжело было переживать случившееся. Он сочувствовал кошке, если так можно говорить об убийце ее котенка.

– Эй! – крикнул он. – Ты обезумела, бедняжка! Пойми – это произошло случайно! Твоего малыша все равно уже не вернуть, сколько бы ты ни бесилась! Я не хотел, как ты не понимаешь! Я и за тысячу не сделал бы этого нарочно! – Он повернул свое лицо ко мне и обронил: – Этот случай лишний раз доказывает, до каких глупостей можно дойти, когда человек решает поиграть. Будь я проклят, что взял тот камень! Послушайте, полковник, – сказал он, глядя на меня. Он постоянно наделял меня какими-то высокими титулами, каких я не имел. Наверно, у них в Америке все так делают. – Я надеюсь, ваша жена не обиделась на меня за это? Я не хотел, ведь вы понимаете.

Он подошел к Амелии и стал извиняться, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Моя жена была женщина очень добрая, поэтому она заверила Элиаса П. Хатчисона, что понимает, что он совершил это случайно. Затем мы все вместе снова подошли к краю рва.

Кошка сидела готовая к очередному прыжку и, видимо, поджидала, пока Элиас П. опять покажется в поле ее зрения. И действительно: как только мы показались на краю рва, она гут же высоко прыгнула, издав при этом ужасающий звук. Ее ненависть казалась бы смешной в силу своей гротескности, если бы не была искренней. Она уже не пыталась взобраться вверх по стене, а только прыгала, рассчитывая, видно, что ее крыльями будет ненависть к людям. Амелия некоторое время широко раскрытыми от ужаса глазами неподвижно смотрела на кошку, а потом сказала, обращаясь к Элиасу П.:

– О! Остерегайтесь! Это существо непременно убило бы вас, окажись оно здесь. Посмотрите на его глаза – это глаза убийцы!..

Он заставил себя рассмеяться, и мы уловили в его смехе эту принужденность.

– Простите меня, конечно, мэм, – сказал он, – но я не мог удержаться от смеха при ваших словах. Человек, который за свою жизнь завалил не одного медведя и прикончил не одного краснокожего, должен остерегаться кошки!

Как только кошка услышала, как Элиас П. смеется, поведение ее изменилось. Она перестала пытаться достать нас своими отчаянными прыжками, отошла к неподвижно лежавшему котенку и стала вылизывать и ласкать его, словно он был еще жив.

– Смотрите, – сказал я. – Стоило нашему другу показать себя настоящим мужчиной, и кошка, несмотря на всю свою звериную злобу, подчинилась ему и поняла бесплодность своих устремлений!

– Как та скво, – был ответ Элиаса П. Хатчисона, когда мы наконец тронулись дальше вдоль внешней крепостной стены. – Когда я пришел отомстить за Занозу, она смирилась со своей судьбой.

Время от времени я подходил к краю рва и видел, что кошка следует за нами. Поначалу она постоянно возвращалась к мертвому котенку, но мы удалялись от того печального места и кошке пришло время выбирать между нами и котенком. Тогда она взяла его в зубы и потом уже не отставала от нас. Некоторое время мы не обращали на нее внимания, а потом вдруг увидели, что котенка больше с ней нет. Видимо, она спрятала его в какой-нибудь норке, каких было множество в стене рва.

Тревога Амелии росла с каждой минутой, упорство кошки приводило ее в отчаяние, и она еще не раз предупреждала Элиаса П. Но тот все смеялся и наконец сказал:

– Я скажу вам так, мэм! Нечего беспокоиться об этой кошке. Меня не так-то просто взять! – С этими словами он выхватил из жилета пистолет. – Если она вам мешает, я пристрелю ее прямо здесь! Прямо сейчас! Полиция не посмеет косо взглянуть на гражданина Соединенных Штатов! – Он перегнулся через край стены рва, но кошка, заметив, что в руках он что-то держит, тут же отступила подальше, скалясь и тихо рыча, а потом и вовсе скрылась в огромной клумбе с пышными цветами. Он обернулся к нам. – Если эта кошка не поймет наконец, в какую кашу она лезет, я клянусь, что солнце для нее сегодня погаснет навсегда! Самое лучшее для нас сейчас, это вернуться к своему мертвому малышу и отпеть его, как это полагается!

Амелия больше не разговаривала с Элиасом П. о кошке, неприятно пораженная его угрозами убить ее из-за нее. Мы продолжали наш путь и вскоре перешли ров по маленькому деревянному мостику, сразу за которым начиналась неровная мощеная дорога, ведшая прямиком к пятиугольной Башне Пыток.

Переходя по мосту, мы не могли не посмотреть вниз и, если откровенно, очень надеялись, что кошка больше не преследует нас... Увы! Она шла за нами по пятам. Увидев, что мы смотрим на нее, она вновь показала зубы и несколько раз попыталась достать нас прыжками на мосту, так как он был несколько ниже, чем стена рва. Однако ей это не удалось, а Хатчисон, глядя на нее, все смеялся.

– До свиданья, девочка, – говорил он, махнув ей рукой. – Прости мне, что я так разозлил тебя сегодня, но ничего! Скоро ты придешь в себя. Всего!

Через минуту мы прошли под сводами высокой арки и вступили через массивные ворота на территорию старого города.

Когда мы оказались в этом сказочно красивом, дышащем историей месте – правда там находились и совсем новые постройки, которые, впрочем, не заслоняли старой доброй готики, – мы почти забыли о неприятном утреннем происшествии. Чего стоила одна только древняя липа, стоявшая у ворот. Ее возраст по самым скромным подсчетам был равен девяти столетиям. Этот грубый и огромный ствол знавал не один десяток поколений жителей Нюрнберга. Вид, который открывался отсюда на город, его разнообразные звуки и разноликие образы, заставлял преисполниться особым чувством причастности к красоте и совсем позабыть о бедной кошке и ее котенке. Каждые четверть часа жаркий воздух сотрясался боем курантов. Эти стены видели сотни пленников, которым Железная Дева навсегда заслоняла собой жизненный свет...

Мы были первыми туристами в тот день, которые пожелали осмотреть Башню Пыток. Во всяком случае так нам сказал хранитель этого музея. Поэтому мы имели в своем распоряжении кучу времени, чтобы насладиться осмотром этого диковинного и легендарного места. Никто нас не подгонял и не торопил, как было бы непременно, пойди мы в Башню в составе туристической группы. Старик-хранитель рассматривал нас как источник единственного своего дохода на сегодня и поэтому всячески предупреждал все наши желания.

Башня Пыток действительно выглядела на редкость угрюмо, несмотря на то, что к тому времени в ней побывали уже тысячи людей в качестве мирных туристов, наслаждающихся жизнью, а не несчастных заключенных, единственной мыслью которых было вымолить у бога легкую смерть и не попасть в объятия Железной Девы. На всем лежала пыль веков, а в темных уголках таились тайны жестокостей и зверств, которые творились здесь.

Первая комната на самом нижнем ярусе Башни, куда мы сначала зашли, не производила в общем жуткого впечатления, как ожидалось. Она была почти полностью погружена в темноту. Даже солнце, ворвавшееся было туда через открытую дверь, потерялось в толщине стен и монументальности потолка, и осветило лишь грубый каменный пол и огромную деревянную тумбу посередине, всю покрытую пылью и смутными бурыми пятнами. Если бы стены умели говорить, они многое смогли бы рассказать о появлении этих пятен, о воплях ужаса и боли, раздававшихся здесь на протяжении столетий.

Мы были рады покинуть эту комнату и подняться вверх по узкой деревянной лестнице. Впереди шел хранитель. Он скоро открыл перед нами какую-то дверь, и оттуда показался довольно тусклый свет. Мы прошли мимо зловонного факела, воткнутого в специальную подставку в стене, и через арочный вход оказались в другой комнате. Амелия прижалась ко мне настолько сильно, что, казалось, я мог ощущать биение ее сердца. Я не удивился тому, что она так испугалась – комната располагала к таким чувствам. Здесь света было несколько больше, чем внизу, и мы смогли рассмотреть всю ужасную обстановку средневековой жестокости. Пожалуй, единственными людьми, которые могли радоваться этой комнате, были ее строители. Они потрудились на славу, и ни один палач не мог бы пожаловаться на то, что ему чего-то не хватает здесь. Окна были высокие и очень узкие, наподобие бойниц – такие были и во всей крепости. Мы, хоть и знали, что это было характерно для средневековья, все же подивились, как жили люди при таком освещении. Впрочем, в этой башне не жили – в ней умирали. Щели-бойницы были прорублены настолько высоко и в таких толстых стенах, что как бы мы ни старались, не смогли бы увидеть и клочка неба. На подставках и просто на полу в относительном беспорядке размещались всевозможные подручные средства палача. Короткие мечи, в том числе и двуручные с широкими лезвиями. Рядом располагались блоки – на них подвешивали несчастных. Специальное приспособление, куда валили осужденного, связывали его, а через отверстия в деревянной крышке прокалывали его тело иглами или спицами. По стенам лежали такие инструменты, что при одном их виде уже становилось жутко. Стулья с шипами, на которых заключенные медленно умирали от невыносимой боли. А на стульях и кушетках с тупыми выпуклостями пытка продолжалась еще дольше: боль не была острой и нарастала в истерзанном теле постепенно, сводя человека с ума. Пыточные блоки, пояса, башмаки, перчатки, воротники – все рассчитывалось на утонченные истязания. Стальные шлемы, половинки которых имели возможность сжиматься, миллиметр за миллиметром, раздавливая череп. Огромные шестерни, наподобие часовых, с противоположным ходом, между которых ставился несчастный; гильотинные ножи, цепи, колодки, железные обручи и так далее. При помощи всех этих приспособлений нюрнбергская власть подавляла уголовные и политические кризисы.

Амелия была бледнее смерти, но, к счастью, еще держалась на ногах. Немного забывшись, она присела было на пыточный табурет, чтобы передохнуть, но сразу же с диким вскриком вскочила. Мы с Хатчисоном притворно погоревали о том, что пытка удалась в отношении платья моей жены – оно было испачкано пылью. Американец подкрепил шутку звонким смехом.

Наконец мы прошли в главную комнату – жилище Железной Девы. Там мы и увидели этот пыточный станок. Он был установлен в центре комнаты, и больше в ней ничего не было.

Это была грубо сработанная женская фигура, похожая формами на виолончель. Чтобы стало понятней, я сравнил бы эту фигуру с фигурой жены знаменитого Ноя, что пережил потоп на своем ковчеге. Правда, Железная Дева не могла похвастаться – в этом было неоспоримое преимущество миссис Ной – ни тонкой талией, ни rondeur[4 - rondeur (франц.) – округлость] бедер. Мастер, отливавший Деву, видно, не очень-то старался придать ей привлекательность. Особенно это можно отнести к лицу фигуры, которое весьма отдаленно напоминало женское. Станок снаружи был густо покрыт ржавчиной и пылью. На передней стороне туловища было укреплено кольцо, от которого тянулся шнур к блоку, а тот в свою очередь был прикреплен к деревянному столбу, удерживавшему всю фигуру в положении стоя. Натянув шнур, хранитель продемонстрировал, что передняя часть туловища Девы может открываться, как дверь. Он открыл ее, и мы заглянули внутрь. Металлические стенки оказались весьма толстыми, и в чреве Девы оставалось еще достаточно места, чтобы поместить туда пытаемого. Сама дверь также была очень массивна, и хранителю пришлось приложить все силы для того, чтобы открыть ее. Дверь, видно, и была задумана тяжелой, чтобы, как только натяжение шнура ослабнет, она сама собой – под давлением своего веса – захлопнулась.

Внутренность была сильно изъедена ржавчиной, но мы не поверили, что такие дыры появились сами собой. И мы оказались правы! Со слов хранителя мы узнали, что эти отверстия тоже были частью дьявольской жестокости, которую олицетворяла эта махина. Предполагалось, что, закрываясь, дверь увлечет за собой установленные там же острые толстые иглы, которые, пройдя сквозь эти отверстия, проколют жертве глаза, а затем сердце и внутренние органы! Последних объяснений хватило моей бедной жене, и она упала в обморок. Я едва успел подхватить ее на руки и отнес вниз на скамейку. Она была крайне потрясена, а когда вскорости у нас родился сын, то мы обнаружили у него на груди большое и неправильной формы родимое пятно. Мы были уверены, что это след того дня, когда мы познакомились с нюрнбергской Железной Девой.

Жена моя скоро пришла в себя, и мы вернулись в комнату Железной Девы. Там стоял наш друг Хатчисон, с философическим видом глядя на пыточный станок. Он обернулся на нас и выдал плод своих размышлений, снабдив его витиеватым вступлением.

– Я тут думал, пока мадам приходила в себя от испуга, – заговорил он. – Люди привыкли выпивать, и от этого их чувства сильно притупились. Мы уже перестали переживать сильные ощущения. Даже стоя у позорного столба в лагере апачей и зная, что сейчас придет конец, мы перестаем бояться. Это неинтересно. У Занозы была возможность проверить свои эмоции, когда он попал в лапы той скво. Я видел это из кустов. Я даже где-то завидовал ему. Сейчас вот вы, мадам, тоже показали нам, что такое нервы. А терять чувствительность нервов человеку непозволительно, ведь во многом от этого он и человек, а? Так вот. Я, пожалуй, залезу на пару минут в эту красавицу... Только чтобы испытать на себе, что чувствовали те, кто окончил в ней свои денечки.

– О, нет! Нет! – вскрикнула Амелия. – Ни в коем случае! Это ужасно!

– На самом деле, мэм, для пытливого ума в этом нет ничего ужасного. В свое время я побывал в различных переделках. Однажды в Монтане я провалялся целую ночь, придавленный убитой лошадью, а вокруг меня бушевал пожар. Пожар в прериях, когда вы вынуждены жариться в его пекле – это, скажу я вам, испытание! В другой раз я заблудился на земле команчей; они тогда как раз вышли с белыми на тропу войны. Меня заваливало в туннеле Билли Бронхо на золотых приисках в Нью-Мексико. Я и еще трое ребят ремонтировали фундамент моста Буффало и кессон, в котором мы сидели, порвал канаты и уплыл, куда захотел – еле нашли. Так что я не боюсь острых ощущений, а что касается этой дамочки, так она мне даже нравится.

Мы видели, что он настроен решительно и отговаривать его было бы бесполезно, поэтому я сказал:

– Хорошо, но поспешите с вашим экспериментом.

– Отлично, генерал! – воскликнул он. – Но, думаю, не все еще готово. Те джентльмены, которых подводили к этой девочке, шли вероятно в ее объятия не по своей воле, а? И, я думаю, их связывали перед потехой? Я хочу соблюсти все в точности, так что, может, этот старикан обмотает меня веревкой, как это положено?

Эти слова были сказаны вопросительным тоном, а последние из них явно адресовались старику-хранителю. Он понял основное из того, о чем говорил американец, хотя скорее всего не оценил всей прелести его акцента и выбранной лексики, и покачал головой. Впрочем, его несогласие было чисто формальным, и его можно было без большого труда сломить. Американец достал из кармана золотую монету и сказал, протягивая ее хранителю:

– Возьми, приятель, и не бойся ничего. Слава богу, тебя здесь никто не заставляет никого вешать.

Не говоря ни слова, старик достал сильно протертый шнур и связал им нашего американского друга с неожиданной крепостью. Когда старик приступил к связыванию ног американца, тот сказал:

– Минуточку, прокурор. Сдается мне, что я буду тяжел для тебя. Давай-ка я сам в нее войду.

С этими словами он протиснулся в дверцу Девы. Размеры внутренней камеры подошли к нему как нельзя лучше. Амелия наблюдала за процедурой со страхом, однако, предпочитала больше не вступать в разговор. Потом хранитель нагнулся и связал вместе ноги американца, так что тот стал совершенно беспомощным в своей добровольной тюрьме. Видимо, он наслаждался своим состоянием, так как с его лица не сходила улыбка, к которой мы уже привыкли с женой. Он оживленно говорил:

– Не правда ли, я смахиваю на зародыш? Не скажу, что здесь достаточно места для гражданина Соединенных Штатов, чтобы развернуться как следует. Мы гробы себе делаем и то просторнее. Теперь слушай, прокурор. Ты будешь задвигать дверь на меня медленно, очень медленно. Я хочу продлить удовольствие и хорошенько прочувствовать ощущение, когда эти ржавые иглы лезут тебе в глаза.

– О, нет, нет! – истерично выкрикнула Амелия. – Это ужасно! Я не могу на это смотреть! Не могу!!!

Американец прервал ее спокойно, но одновременно твердо и с оттенком раздражения:

– Полковник, – обратился он ко мне, однако, глядя на Амелию. – Почему бы мадам не прогуляться? Я очень дорожу ее спокойствием, но я проделал восемь тысяч миль и не желаю упускать возможность посидеть внутри Девы! Я хочу знать, что ощущают лососи, когда их запечатывают в консервные банки, и я это, черт побери, узнаю! А когда вы вернетесь, мы с мадам посмеемся вместе.

Американца было не переспорить, и Амелия, подрагивая всем телом и сильно стиснув мою руку, молча смотрела на то, как хранитель медленно, дюйм за дюймом, ослаблял натяжение веревки, державшей дверь станка открытой. Лицо Хатчисона просто засияло, когда он заметил первое движение шипов и игл ему навстречу.

– Глядите! – вскрикнул он. – Клянусь, у меня не было ощущения сильнее с тех пор, как я покинул Нью-Йорк! Последний раз, когда я был в таком состоянии, я дрался с французским матросом в одном баре, но я не думал, что на этом чертовом континенте, где нет ни баров, ни краснокожих, возможны настоящие наслаждения! Эй, прокурор, помедленнее! Не гони лошадей! Я хочу хорошенько порезвиться за мои денежки!

Было такое впечатление, что, подойдя к станку, хранитель почерпнул в ржавом железе и прогнивших веревках умение и знания тех, что служили в этой Башне многие столетия палачами. В течение целых пяти минут он чрезвычайно медленно и в то же время неумолимо ослаблял веревку, сдерживающую дверь. Амелия с ужасом смотрела на его действия, и губы ее белели все больше, а пальцы сжимали мою руку все судорожней. Я стал оглядываться в поисках места, куда бы я смог подвести жену, если она опять начнет терять сознание. Потом я посмотрел на нее и заметил, что она что-то увидела в темном углу комнаты вблизи от станка. Это что-то настолько поразило се, что она едва держалась на ногах и не могла произнести пи слова. Я последовал за ее взглядом и увидел огромную черную кошку, выгнувшую свою длинную спину. Ее зеленые глаза зловеще и неподвижно светили из темноты. На миг она выступила из мрака, и я увидел, что она вся измазана кровью своего котенка, которая местами засохла и вздыбила ее шерсть клочками, что придавало ей еще более ужасный вид. Я вскрикнул:

– Кошка! Смотрите сюда! Кошка!

При моих словах зверь вновь скрылся в темноте. Я успел наметить торжество в ее зеленых демонических глазах. Шерсть па спине торчала в разные стороны, всклокоченная, и от этого кошка казалась крупнее раза в два, чем была на самом деле. Хвост стоял торчком, а спина хищно выгнута. Элиас П. Хатчисон, увидев ее, изумился, но она не испугала его, а наоборот он воскликнул со смехом:

– Пусть она не воображает себя той скво! Тресните ее по загривку, если она попытается выкинуть какую-нибудь штуку! Старик превратил меня в куколку жука, и я не могу, наверно, даже плюнуть в нее! Помедленней, прокурор! И смотри не выпусти шнурок из рук, а то мне не поздоровится!

В ту минуту Амелия тихо вскрикнула, и я был вынужден подхватить ее на руки, иначе она упала бы на пол. Занимаясь женой, я бросил взгляд в тот угол, где пряталась кошка, и увидел ее изготовившейся к прыжку. В следующую секунду она прыгнула.

Однако, как оказалось, ее целью был не Хатчисон, а старик-хранитель. Я видел все, словно в замедленном темпе. Ее когти вышли из-под шерсти на всю длину и были обращены вперед, прямо как у сказочных драконов на китайских картинах. Она упала хранителю на грудь и один из ее ужасных когтей ударил ему в глаз, пробил его насквозь и вышел наружу через щеку. По лицу несчастного заструились густые потоки крови, с ужасным криком – еще, верно, не успев почувствовать боль, – он отшатнулся назад и выпустил из рук шнур, который сдерживал тяжесть двери пыточного станка. Я прыгнул к станку, чтобы подхватить упавший шнур, но было уже поздно: уже более ничем не удерживаемая дверь всей своей тяжестью стала надвигаться на связанного американца, ощерясь шипами и иглами.

Во всем этом кошмаре передо мной на секунду промелькнуло лицо бедного Хатчисона. Оно помертвело от ужаса. Глаза его были широко раскрыты и неподвижно уставились на надвигающуюся смерть. Ни одного звука не донеслось до нас из его плотно сжатых губ.

А потом шипы и иглы сделали свое дело. К счастью, конец наступил быстро. Когда я открыл дверь, то, оказалось, что иглы пробили тело Хатчисона очень глубоко и застряли в костях. Поэтому труп американца «приклеился» к двери, и когда я открыл ее, он был ею выволочен наконец из своей ужасной тюрьмы. Немного повисев на иглах и шипах, он мягко сполз на холодный пол, издав последний тихий хрип. Это, видимо, уже был не голос его, а звук падающего истерзанного тела и хруст разрываемых тканей.

Я увидел, что моя жена без движения лежит на полу, я взял ее на руки и вынес на воздух. Я боялся, что она придет в себя и увидит эту ужасную сцену. На лестнице, возвращаясь обратно, я увидел хранителя, который прикладывал к зияющей ране на лице окровавленный платок и стонал от ужасной боли. Перед тем, как оказать ему помощь, я заглянул в комнату, где стоял страшный станок. На голове мертвого американца сидела кошка; она громко мяукала и вылизывала изуродованные глаза трупа.

Я думаю, никто не назовет меня жестоким за то, что я схватил первый попавшийся тесак, каких здесь было много, и одним ударом разрубил черную тварь пополам.
Я назову. Самодовольный тип, который был намного тупее кошки.

@темы: Брем Стокер, рассказ

---

Благодаря JennyFair, нашёл рассказ, по которому была написана песня "Орландина" ))))) Он во многом похож на повесть Казота "Влюблённый Дьявол" )))))))))))))))
Ян Потоцкий

ИСТОРИЯ ТИБАЛЬДА ДЕ ЛА ЖАКЬЕРА (из "Рукописи, найденной в Сарагосе")

Жил-был в одном французском городе, стоящем на берегах Роны и называемом Лион,
богатый купец по имени Жак де ла Жакьер. Жак принял эту фамилию после того, как
бросил торговлю и был избран первым советником,- должность, предоставляемая
лионцами только людям зажиточным и с безупречной репутацией. Именно таким и был
почтенный советник де ла Жакьер: покровитель бедных, благодетель монахов и
священников, которые суть истинные бедняки перед господом.

Но совсем не похож на отца был единственный сын советника, прапорщик королевской
гвардии господин Тибальд де ла Жакьер, шалопай, забияка, гроза девушек, игрок,
враг оконных стекол и фонарей, кутила и богохульник. Часто случалось ему ночью
останавливать мирных горожан, чтобы обменять у них свой старый плащ либо
поношенную шляпу на новые. Вскоре слухами о подвигах господина Тибальда
наполнились Париж, Блуа, Фонтенебло и другие королевские резиденции. В конце
концов дошли они и до нашего светлейшего государя, светлой памяти Франциска I.
Разгневанный проделками дерзкого вояки, он отослал его в наказание к отцу,
почтенному советнику де ла Жакьеру, жившему тогда возле площади Белькур, на углу
улицы Сен-Рамон.

В отцовском доме молодого Тибальда встретили с такой радостью, словно он
вернулся из Рима, наделенный всеми видами отпущений от святого отца. По случаю
его приезда заклали не только тучного тельца, но советник де ла Жакьер устроил
целый пир, потратив на это больше золотых, чем было пирующих за столом. Дело не
ограничилось и этим. Провозглашались тосты за здоровье единственного сына, и
каждый желал ему побольше рассудительности и благоразумия. Но эти благие
пожелания пришись ему не по вкусу. Беспутный юноша взял со стола золотой кубок и,
наполнив его вином, воскликнул:

- Тысяча проклятий самому дьяволу! Осушая этот кубок, клянусь отдать ему свою
кровь и душу, если когда-нибудь изменюсь!

При этих страшных словах у пирующих волосы встали дыбом, некоторые
перекрестились, а иные поднялись из-за стола. Господин Тибальд тоже встал и
вышел прогуляться на площадь Белькур, где встретил двух давнишних своих
приятелей, таких же бездельников, как он сам. Он заключил их в объятия, привел к
себе в дом и приказал принести для них несколько бутылок вина, не обращая
внимания ни на отца, ни на остальных гостей.

Так повел себя Тибальд в первый день после своего возвращения. На дургой он
повторил то же самое и в дальнейшем продолжал вести такой же образ жизни.

Бедный отец, терзаемый горем, решил обратиться к своему патрону, святому Иакову,
и поставить у его алтаря восковую свечу стоимостью в десять ливров, украшенную
двумя золотыми кольцами, по пять марок каждое. Но, укрепляя свечу на алтаре, он
уронил ее и опрокинул серебряный светильник, горевший перед святым образом.
Советник велел отлить свою свечу по другому поводу, но, считая самым важным
возвращение сына на путь истинный, с радостью совершил эту жертву. Однако,
увидев свечу на земле и светильник опрокинутым, усмотрел в этом дурное
предзнаменование и печальный вернулся домой.

В тот же день Тибальд устроил пир для своих друзей. После того, как было
опорожнено множество бутылок и уже давно настала ночь, они втроем вышли на
площадь Белькур. Там они взяли друг друга за руки и стали, задрав головы,
расхаживать взад и вперед по площади, как обычно делают распутники, желающие
привлечь к себе внимание девушек. На этот раз, однако, им не повезло: вокруг -
ни одной женщины, и ночь была такая темная, что в окнах тоже нельзя было увидеть
ни одной.

Когда им надоело одиночество, молодой Тибальд грубым голосом и, по своему
обыкновению, чертыхаясь воскликнул:

- Тысяча проклятий самому дъяволу, которому я готов прозакладывать свою кровь и
душу, если он не пришлет мне сейчас же свою дочь. Я бы с ней переспал, до того
от вина кровь разыгралась!

Эта речь не понравилась приятелям Тибальда, которые еще не были такими
закоренелыми грешниками, и один из них промолвил:

- Подумай, друг: ведь сатана - вечный враг человека, и нет нужды просить его и
называть по имени, чтоб он человеку навредил!

На что Тибальд возразил:

- Как я сказал, так и сделаю!

В это мгновение трое бездельников увидели, что из-за угла вышла закутанная в
покрывало женщина, статная и, по-видимому, совсем молодая. За ней бежал
арапчонок, но вдруг споткнулся, упал ничком на землю и разбил фонарь, который
нес в руке. Молодая незнакомка испугалась и стала озираться по сторонам, словно
не зная, как ей быть.

Господин Тибальд сейчас же подошел к женщине и весьма учтиво предложил ей руку,
чтобы проводить ее до дому. Бедная девушка после минутного размышления,
согласилась. Господин Тибальд, вернувшись к приятелям, промолвил вполголоса:

- Видите: тот, кого я вызывал, недолго заставил себя ждать. До свидания,
покойной вам ночи!

Друзья поняли, что он хотел сказать, и простились с ним, смеясь и пожелав ему
приятно провести время.

Тибальд взял незнакомку под руку, арапчонок тотчас же с погасшим фонарем пошел
вперед. Сперва казалось, молодая женщина от смущения была близка к обмороку; но
скоро она пришла в себя и смелее оперлась на руку спутника. Несколько раз она
споткнулась; при этом она сжимала его руку, чтобы не упасть. Со своей стороны,
Тибальд, желая поддержать незнакомку, прижимал ее руку к сердцу, всякий раз,
однако, с величайшей осторожностью, чтобы не вспугнуть дичи.

Они шли вместе так долго, что в конце концов Тибальд подумал, уж не заблудились
ли они среди улиц Лиона. Но он не стал жалеть об этом, полагая, что теперь
красавица не будет так дорожиться. Тем не менее, чтобы заранее знать, с кем он
имеет дело, он предложил ей присесть отдохнуть на каменной скамье у дверей
какого-то дома. Незнакомка согласилась, и они сели рядышком. Тибальд, не теряя,
времени, учтиво взял ее за руку и с непривычным для него остроумием промолвил:

- Прекрасная блуждающая звезда, раз моя звезда судила мне нынче ночью встретить
тебя, будь так добра - скажи мне, кто ты и где живешь.

Молодая женщина, после некоторого колебания, набравшись смелости, начала так.

ИСТОРИЯ ПРЕЛЕСТНОЙ ДЕВУШКИ ИЗ ЗАМКА СОМБР-РОШ

Меня зовут Орландина, по крайней мере, так называли меня несколько человек,
живших вместе со мной в замке Сомбр-Рош в Пиренеях. Я не видела ни одного
человеческого существа, кроме моей дуэньи, которая была глухая, служанки,
которая так сильно заикалась, что ее можно было считать немой, да старого
слепого привратника.

У привратника было не много дел, так как он только раз в год отворял ворота - и
то одному только господину, приезжавшему к нам, чтобы взять меня за подбородок и
поговорить с моей дуэньей на бискайском наречии, которого я совем не понимаю. К
счастью, я уже умела говорить, когда меня заперли в замке Сомбр-Рош, - иначе
никогда не научилась бы в обществе двух моих подруг по заключению. Что касается
слепого привратника, я видела его, когда он подавал нам обед через единственное,
да и то зарешеченное окно. Прадва, моя глухая дуэнья иногда кричала мне в уши
какие-то моральные наставления, но я понмала их не больше, чем если бы была сама
такой же глухой, как она, когда она, например, толковала мне о супружеских
обязанностях, ни разу не объяснив, что такое супружество. Не раз говорила она
мне и о других вещах, но никогда не давала никаких объяснений. Часто также заика-служанка
пыталась рассказать мне какую-нибудь историю, по ее уверению, очень забавную, но,
запнувшись на первой же фразе, останавливалась и уходила, лепеча извинения,
которые давались ей с таким же трудом, как самая история.

Я тебе уже сказала, что у нас было только одно окно,- во всяком случае, только
оно выходило на большой двор замка; остальные открывались на другой двор, где
росло несколько деревьев, изображавших сад, и откуда выход был только в мою
комнату. Там у меня были посажены кое-какие цветы, и уход за ними был
единственным моим удовольствием. Нет, была еще одна столь же невинная забава:
большое зеркало, в которое я гляделась каждое утро, как только вставала с
постели. Моя дуэнья, неодетая, тоже приходила глядеться, и я забавлялась,
сравнивая ее фигуру с моей. Предавалась я этому развлечению и перед отходом ко
сну, когда дуэнья уже спала. Иногда я представляла себе, что вижу в зеркале
подругу моего возраста, отвечающую на мои движения и разделяющую мои чувства. И
тем сильней поддавалась самообману, чем больше эта игра мне нравилась.

Я уже говорила о важном сеньоре, который раз в год приезжал в замок, брал меня
за подбородок и разговаривал с моей дуэньей на бискайском наречии. Однажды этот
господин, вместо того чтоб брать за подбородок, взял меня за руку, подвел к
карете, в которой заключил, как в темнице, вместе с моей дуэньей. Смело могу
сказать - "заключил", так как свет проникал в карету только сверху.

Вышли мы оттуда на третий день или, вернее, на третью ночь, так как достигли
цели нашей поезлки, когда уже смеркалось. Какой-то незнакомец отворил дверцу
кареты и промолвил:

- Вы находитесь па углу площади Белькур и улицы Сен-Рамона. Угловой дом
принадлежит советнику де ла Жакьеру. Куда прикажете вас отвезти?

- Прикажите въехать в первые ворота за домом советника,- ответила моя дуэнья.

Тут Тибальд насторожился, так как в самом деле рядом с их домом жил один
дворянин по имени де Сомбр Рош,слывший невероятным ревнивцем. Он много раз
хвалился перед Тибальдом, что докажет ему возможность иметь верную жену; говорил,
что растит у себя в замке прелестную девушку, на которой женится, чтобы
подтердить правоту своих слов. Но молодой Тибальд совсем не знал, что в
настоящее время девука находится в Лионе, и страшно обрадовался, что она попала
к нему в руки. Между тем Орландина продолжала свой рассказ:

- Мы въехали в ворота. Нас провели в просторные и богатые покои, а оттуда по
витой лестнице на башню, откуда, как мне показалось, днем можно видеть весь
город. Но я ошиблась, оттуда даже днем ничего нельзя было увидеть, так как окна
были затянуты толстым зеленым сукном. Взамен башня освещалась хрустальной
люстрой, украшенной эмалью. Дуэнья усадила меня в кресло и для развлечения дала
мне свои четки, а сама вышла и задвинула за собой дверь на засов.

Оставшись одна, я отложила в сторону четки, взяла ножницы, висевшие у меня на
поясе, и разрезала зеленую материю, закрывавшую окно. Напротив я увидела другое
окно, а сквозь него - ярко освещенную комнату, в которой сидели за столом три
молодые девушки и трое молодых людей невообразимой красоты. Они пели, пили,
смеялись, юноши ухаживали за девушками, даже иногда брали их за подбородок, по с
совсем другим выражением лица, чем тот сеньор в Сомбр-Рош, который, однако,
только с этой целью приезжал в наш замок. Потом эти девушки и молодые люди
начали понемногу сбрасывать одежды, как я обычно делала по вечерам перед
зеркалом. И делали они это, как я, а не так, как моя старая дуэнья.

Тут Тибальд понял, что речь идет об ужине, которым он угощал вчера своих
приятелей. Обняв стройный стан Орландины, он прижал ее к своему сердцу.

- Именно так делали и молодые люди,- продолжала Орландина.- И, по-моему, они
страшно друг друга любили. В конце концов один из пирующих сказал, что умеет
любить лучше других. Двое остальных утверждали то же каждый о себе. Девушки
разошлись в мнениях. Тогда тому, кто первый похвалился своим искусством, пришел
в голову оригинальный способ доказать его на деле.

При этих словах Тибальд, хорошо помнивший все, что было на пирушке, покатился со
смеху.

- Что же это за способ, пркекрасная Орландина? - промолвил он.

- Ах, не смейся, сеньор. Уверяю тебя, что это был необычайно приятный способ, и
любопытство мое все возрастало, как вдруг дверь отворилась. Я бросилась к четкам
- вошла моя дуэнья.

Она взяла меня за руку и повела в карету, которая уже не была замкнута, как накануне,
и, не будь ночь так темна, я могла бы видеть Лион во всех подробностях,- по тут
поняла только, что едем мы куда-то далеко. Вскоре мы миновали городские стены и
остановились у-последнего дома предместья. На вид это обыкновенная хижина, даже
крытая соломой, а внутри - все по-другому, в чем ты сам убедишься, если только
арапчонок не забыл дороги, но я вижу, он позаботился насчет света и зажег фонарь.

На этом Орландина кончила свой рассказ. Тибальд поцеловал ей руку и спросил:

- Скажи, заблудившаяся красавица, ты одна живешь в этой хижине?

- Совсем одна,- ответила незнакомка,- с одной только дуэньей да арапчонком. Но
не думаю, чтобы дуэнья уже успела вернуться домой. Сеньор, приезжавший гладить
меня по подбородку, велел мне прийти к его сестре. Так как он не мог прислать за
мной кареты, которую послал за священником, мы пошли пешком. На улице кто-то
остановил нас, чтобы сказать мне, что я красивая. А глухая дуэнья подумала, что
он позволил себе какую-то грубость, и стала отвечать. Собралось много народу,
стали вмешиваться в спор. Я испугалась и кинулась бежать. Арапчонок побежал за
мной, упал и уронил фонарь; я не знала, что делать, но, к счастью, встретила вас.

Восхищенный этим простодушным рассказом, Тибальд возобновил свои ухаживания, как
вдруг появился арапчонок с зажженным фонарем, свет которого упал на лицо
Тибальда.

- Что я вижу! - воскликнула Орландина.- Того, кто вчера хвалился своим
искусством!

- Ваш покорный слуга! - ответил Тибальд.- Но, смею вас уверить, то, что я делал
вчера, ничто по сравнению с тем, чего может от меня ждать приличная, благородная
дама. А ни одна из вчерашних девушек этого названия не заслуживает.

- Как же так? А мне показалось, что ты так любишь этих трех девушек... -
перебила Орландина.

- Лишнее доказательство, что на самом деле я не люблю ни одной.

Орландина щебетала, Тибальд прижимался к ней, и так они сами не заметили, когда
дошли до одинокой хижины в конце предместья, дверь которой арапчонок отпер
ключом, висевшим у него на поясе. Внутренность ее не имела ничего общего с
наружным убожеством. Фламандские ткани с прекрасными рисунками, изображающими,
казалось, живые фигуры, покрывали стены. Под потолком висели серебряные люстры
искусной работы. Дорогие шкафы из слоновой кости и черного дерева, кресла
генуэзского бархата, украшенные золотой бахромой, стояли возле упругих диванов,
крытых венецианским муаром.

Но Тибальд на все это не обратил внимания, он видел только Орландину и ждал
развязки удивительного приключения.

Между тем арапчонок пришел накрывать на стол, и только тут Тибальд заметил, что
это не ребенок, как ему казалось, а старый черный карлик отвратительной
наружности. Однако маленький человечек принес вещи, отнюдь не противные: большое
позолоченное блюдо, на котором дымились четыре куропатки, аппетитные и отлично
приготовленные, а под мышкой у него была бутылка пряного вина. Наевшись и
напившись, Тибальд почувствовал, словно по жилам его побежал огонь. Что же
касается Орландины, то она мало ела, но все время посматривала на своего
собеседника, то бросая ему нежные и невинные взгляды, то всматриваясь в него
такими злыми глазами, что юноша совсем терялся.

Наконец арапчонок пришел убирать со стола. Тогда Орландина взяла Тибальда за
руку и сказала:

- Как мы будем проводить этот вечер, прекрасный кавалер?

Тибальд не знал, что на это ответить.

- Мне пришла в голову одна мысль,- продолжала она.- Видишь вон то большое
зеркало? Давай смотреться в него, как я делала в замке Сомбр-Рош. Мне тогда
очень нравилось сравнивать фигуру дуэньи с моей; а теперь хочется посмотреть,
какая разница между тобой и мной.

Орландина пододвинулся кресло к зеркалу, потом расстегнула сверху камзол
Тибальда и сказала:

- Шея у тебя, как моя, плечи тоже,- но грудь до чего непохожа! Год тому назад
этой разницы еще не было, но теперь я своей просто узнать не могу, так она
изменилась. Сними, пожалуйста, пояс и расстегни кафтан. А это что за бахрома?

Тибальд совсем потерял голову,- он понес Орландину на кровать и уже почитал себя
счастливейшим из смертных... Но вдруг почувствовал, как будто ему запустили
когти в шею.

- Орландина! - воскликнул он. - Орландина! Что это значит?

Никакой Орландины больше не было: вместо нее Тибальд увидел какие-то до тех пор
незнакомые ему очертания.

- Я не Орландина! - крикнуло чудовище страшным голосом. - Я - Вельзевул!

Тибальд хотел было призвать на помощь Спасителя, но сатана, угадав его намерения,
схватил его зубами за горло и не дал ему произнести этого святого имени.

Утром крестьяне, везшие овощи в Лион на базар, услыхали стоны, доносившиеся из
развалин дома у дороги, служивших свалкой падали. Войдя туда, они увидели Тибальда,
лежащего на разлагающемся трупе животного. Крестьяне подняли неизвестного,
отвезли его в город, и несчастный де да Жакьер узнал своего сына.

Юношу уложили в постель; вскоре Тибальд как будто стал приходить в себя и
наконец почти неслышно промолвил:

- Откройте дверь этому святому отшельнику, откройте скорее.

Сначала никто не понял, но дверь открыли и увидали почтенного монаха, который
сказал, чтоб его оставили наедине с Тибальдом. Требование было исполнено, и
дверь за ним заперта.

Долго еще слышались увещанья отшельника, на которые Тибальд громко отвечал:

- Да, отец мой, я раскаиваюсь в грехах своих и возлагаю всю свою надежду на
божье милосердие.

Наконец, когда все утихло, открыли дверь. Отшельник исчез, а Тибальд лежал
мертвый, с распятьем в руках.

Перевод Д.Горбова

@темы: фентази, типа, это слэш!!

---

Ветер в голове.

Великий день. Да да. Сегодня день рождения Александра Сергеевича Пушкина и Томаса Манна. Из почивших — Карл Густав Юнг, или я ошибаюсь? Википедия не лжёт, я проверил и вот:
1799 — Александр Сергеевич Пушкин, великий русский поэт и прозаик (ум. 1837).
1875 — Томас Манн (нем. Thomas Mann) (ум. 1955), немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1929 года.
1961 — умер Карл Густав Юнг (Carl Gustav Jung) (р. 1875), швейцарский психиатр, психолог, философ, основатель «аналитической психологии».
Ничего не могу сказать умного по этому поводу. Только то, что первые двое — по знаку Зодиака "Близнецы". Потом надо найти какое-нибудь красивое стихотворение и поместить сюда.

Завтра тоже относительно великий день. Ибо измениться у меня официально социальный статус. Вы чего-нибудь поняли в этой фразе, друзья мои? Хе-хе. Только одно слово (для пущего пафоса торжественности): "Инициация!!".
Эх, вот рассуждали с tes3m о мотиве инициации в фольклоре. Ну... то есть как "рассуждали"... она рассуждала, а я сидел и молча читал, хлопая глупыми глазами. Это очень интересно, и это объясняет, что это не болезнь — видеть слэш!! в "невинных детских сказках" (с) про колдуна и его ученика.

ветром-голову-надуло можно не читать дальше

А сейчас у меня такое ветренное настроение, и очень жаль, что этого слэша!! мне не светит... Хочу кого-нибудь нежно-костлявого (как в одном фике по Loveless — "Вкус губ, ямочку на шее, острые ключицы, родинку на ребре, плавный изгиб спины, косточку на бедре, колено..." (с)). И даже никакого превышения рейтинга, только осязание, душистое дыхание и любование.
"Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та." (с)
Мой — типа — возлюбленный не горит желанием меня видеть. На встречу соглашается под условием "там-видно-будет". И всё равно это будет опять тот же бред, и мысли: "Какого чёрта я это делаю?". Только досада и скука. В одной анкете был вопрос о психологической совместимости. Да! Именно это самое важное! Всё остальное можно исправить или преодолеть, и сделать так, что будет даже забавно. Но психологическую несовместимость не исправишь. Можно только на время отодвинуть, заставить себя привыкнуть. Я могу любоваться почти всем, чем угодно. Я могу привыкнуть почти ко всему. Так и будет.
Только ты же, приятель, опять уйдёшь, ты же весь такой независимый, тебе покажется, что я схожу по тебе с ума, и ты уйдёшь, дабы я знал своё место. В последний раз я и правда чуть не задохнулся от нежности, провожая тебя, воплощал собой преданность. И мы не виделись... сколько уже?
Ты будешь говорить мне о девочках и мальчиках разного возраста, неизвестных мне. Это не вызывает ревности, это просто по-идиотски выглядит. Ты будешь строить из себя нечто, напоминающее мне как любителю "ГП" и слэшеру пародию на Л.Малфоя, а я — стараться не ржать и проникаться твоей значимостью.
Неужели я не могу нравиться кому-нибудь? Я не хочу больше заниматься сексом с тем, кому безразлично. Я же не прошу любить меня, упаси боги.
"Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятиях она была всегда: Лолита" (с)
Надо же, как меня... Вон как пробило на длинный бредятный пост! Это всё ветер сегодня, душистый и шумный. Лето балдеет в каждом шаге. То солнце, то тучи. Пусть будет так, пусть будет ветренно! Духота — это ужасно, если необходимо находиться в городе индустриальной природы. А ветер размахивает ветками, стряхивает листья и цветки, и кажется (по запаху и звуку), что ветки перекрывают улицу, что они владеют всем. Да...
Не пытайтесь понять, что я несу в последнем абзаце!

"Не люби меня, нет, не люби меня.
Будь со мною грубее, активнее.
Не проси у меня ты прощения,
Сотвори надо мной извращение..." (с).

Так, вычитал в одной манге. Там были брат и сестра — короли, и милые придворные мальчики.

@музыка: шум!!

@настроение: слэшное!! И вообще хорошее.

@темы: ветренное, Линде-аллее, ветряное, бессмысленные радости, бред

---

dymavenok

Ну вот, как-то даже страшно становиться *сказал Сёльве без всякого выражения* Каким образом они приходят?
"Страшно" — это не про вас, dymavenok, это вообще. А вам я очень рад, добро пожаловать. Какими судьбами? По доброй старой традиции, вы можете задать мне три вопроса. Я на всё честно отвечаю, или чего-нибудь недоговариваю.

@темы: приветствия, читатели

---

И вновь "Телени...". Глава 5.

Ещё немного, и я тоже начну сходить с ума по Рене.

Итак, продолжение.

Глава пятая.

– Вы не рассказали мне, когда же вы с Телени встретились и как произошла ваша встреча.
— Имейте немного терпенвя, и вы всё узнаете. Вы понимаете сами, что, увидев, как на рассвете графиня выходит из его дома, переполненная ощущениями и эмоциями, я захотел избавиться от своей преступной страсти.
Иногда мне даже удавалось убедить себя, что Рене мне безразличен. Но как только я начинал думать, что любовь прошла, ему стоило лишь посмотреть на меня, и она захлёстывала меня с ещё большей силой, наполняя сердце и лишая рассудка. Я не находил покоя ни днем, ни ночью.
Тогда я решил не видеть его больше и не ходить на его концерты. Но решения влюблённых — как апрельский дождь, и в последний момент незначительного предлога бывало достаточно, чтобы я дрогнул и передумал.
Кроме того, я беспокоился, не встречается ли он и не проводит ли ночи с графиней или с кем-то еще.
– И что же, её визиты повторялись?
– Нет. Неожиданно вернулся граф, и они с графиней отправились в Ниццу.
Однако вскоре я увидел — я всегда был на страже, — как Телени выходит из театра с Брайанкортом. В этом не было ничего странного. Они шли под руку по направлению к квартире Телени.
Я плёлся следом за ними, держась на некотором расстоянии. Я ревновал к графине, но к Брайанкорту я ревновал в десять раз сильнее.
«Если он собирается проводить каждую ночь с новым любовником или любовницей, — думал я, — тогда зачем он говорил мне, что его сердце тоскует по мне?»
И все же в глубине души я был уверен, что он любит меня, что все другие романы — каприз, что его чувства ко мне — нечто большее, чем влечение плоти, что это настоящая, идущая от сердца, искренняя любовь.
Подойдя к дверям дома Телени, молодые люди остановились и стали разговаривать.
Улица была безлюдна. Лишь время от времени появляли запоздалые прохожие, сонно тащившиеся домой. Я остановился на углу и сделал вид, что читаю объявление; на самом деле наблюдал за двумя молодыми людьми.
Вдруг мне показалось, что они прощаются, ибо я увидел, к Брайанкорт протянул обе руки и схватил руки Телени. Я задрожал от радости. «Все же я был несправедлив к Брайанкорту, мелькнула у меня мысль, — разве все мужчины и женщины должны быть влюблены в пианиста?»
Однако моя радость длилась недолго: Брайанкорт притянул Телени к себе, и их губы встретились в долгом поцелуе — поцелуе, от которого мне было больно и горько. Затем дверь дома Телени отворилась, и молодые люди, перекинувшись нескольки словами, вошли внутрь.
Когда я увидел, что они скрылись за дверью, слезы ярости, боли, разочарования хльнули из моих глаз. Я скрежетал зубами, я до крови кусал губы, я топал ногами; я ринулся бежать как безумный, остановился на мгновение перед закрытой дверью и принялся барабанить по бесчувственному дереву, дабы выплеснуть гнев. Наконец услышал шаги и пошел прочь. Полночи я бродил по улицам и на рассвете, измученный морально и физически, вернулся домой.
— А ваша мать?
— Матери тогда не было в городе. Она была… но о её приключениях я расскажу вам как-нибудь в другой раз — уверяю вас, они того стоят.
Наутро я твердо решил больше не ходить на концерты Телени, не следовать за ним по пятам, забыть его совершенно. Мне следовало уехать из города, но я полагал, что нашел иное средство избавления от этой ужасной страсти.
Наша горничная недавно вышла замуж, и моя мать — по каким-то своим резонам — взяла себе в услужение деревенскую девчонку лет шестнадцати или около того, которая, как ни странно, выглядела моложе своих лет, ибо деревенские девушки обычно выглядят гораздо старше своего настоящего возраста. Хотя я не считал ее красивой, её обаяние, казалось, покорило всех. Не скажу, что в ней было нечто деревенское, ибо это сразу же вызовет у вас смутные ассоциации с чем-то неуклюжим и нескладным; она же была быстрой, как воробей, и грациозной, как котёнок; но она была полна сельской свежести, я бы даже сказал, сладости, как клубника или малина, что растет в мшистых чащах.
Глядя на неё в городском наряде, вам всегда казалось, что вы когда-то видели её в ярком тряпье с красной косынкой на плечах; в ней была грация неприрученной косули, которая стоит под ветвистым зелёным деревом, окруженная кустами шиповника и ржавой розы и готовая умчаться прочь при малейшем шорохе.
Она была гибка и проворна, как мальчишка, и её вполне можно было бы принять за мальчика, если бы не многообещающая округлая упругая грудь, вьширающая под платьем.
Хотя девушка, казалось, знала, что ни одно её движение не остается незамеченным, однако не только не обращала внимания на восторги, но даже и сердилась, если кто-нибудь выражал их вслух или жестами.
Горе бедняге, не умевшему сдерживать чувства; очень скоро девушка давала ему понять, что у прекрасного свежего шиповника есть и острые шины.
Из всех окружавшвх её мужчин я был единственным, кто не обращал на неё ни малейшего внимания. Как и все женщины, она не вызывала во мне никаких чувств. Так что я был единственным мужчиной, который ей нравился. Тем не менее ее кошачья грацвя, мальчишеские повадки, придающие ей сходство с Ганимедом (Ганимед — в греческой мифологии прекрасный мальчик, виночерпий олимпийских богов, любимец Зевса), были мне приятны, и, хотя я прекрасно знал, что не испытываю к ней ни любви, ни даже интереса, все же я надеялся, что смогу относиться к ней хорошо и, может быть, даже с нежностью. Будь у меня к ней хотя бы влечение, думаю, я зашел бы так далеко, что женился бы на ней; это было бы лучше, чем стать содомитом и иметь неверного любовника, которому нет до меня дела.
«Разве не могу я испытать с ней хоть малого удовольствия, — спрашивал я себя, — только чтобы успокоить чувства и убаюкать воспалённый мозг?»
И всё же какое из двух зол было большим: соблазнить бедную девушку, тем самым разрушив её жизнь и сделав её матерьо несчастного ребёнка, или поддаться страсти, уничтожающей и тело, и душу?
Наше благородное общество закрывает глаза на первый грешок и содрогается от ужаса, узнав о втором. А поскольку это общество состоит из людей благородных, то, полагаю, благородные люди, составляющие наше добродетельное общество, правы. Какие у них основания так думать, я не знаю.
Я был истерзан, и жизнь казалась невыносимой. Больше так жить я не мог.
Усталый и измученный бессонной ночью, разгорячённый от преживаний и абсента, я вернулся домой, принял холодную ванну, оделся и позвал девушку в свою комнату.
Увидев мое изнурённое, бледное лицо, ввалившиеся глаза, она пристально на меня посмотрела и произнесла: «Вы больны, сэр?»
«Да, мне нездоровится».
«А где вы были ночью?»
«Где я был?» — спросил я с презрением.
«Да; вы не пришли домой», — сказала она с вызовом.
В ответ я нервно рассмеялся.
Я понимал, что такую натуру, как она, нужно подчинять себе сразу, а не приручать постепенно. Я схватил её в обьятвя и прижался губами к её губам. Она попыталась высвободиться, и сделала это скорее как беззащитная птичка, хлопающая крыльями, чем как кошка, выпускающая коготки из бархатистых лалок.
Она извивалась в моих руках и при этом тёрлась грудями о мою грудь, а бёдрами — о мои ноги. Но я продолжал держать её в тисках; я целовал её, прижимался пылающими губами к ее губам, вдыхая её свежее, здоровое дыхание.
В первый раз в жизни её целовали в губы, и, как она сказал мне потом, это ощущение привело в трепет всё её тело, словно по нему пропустили сильный электрический ток.
Я и сам видел, что у неё кружилась голова и перед глазами всё плыло от возбуждения, которое мои поцелуи вызывали в её нервах
Когда я хотел засунуть ей в рот свой язык, её девичья скромность взбунтовалась; девушка сопротивлялась и ни за что не хотела его впустить. Потом она говорила, что ей показалось, что в рот засунули кусок раскалённого железа, и у неё было ощущение, как будто она совершает ужаснейшее преступление.




 

запись создана: 05.06.2008 в 23:12

@темы: Телени! Телени! Рене, я люблю тебя!

---

"Телени...", глава четвёртая.

Зачем сегодня и пришёл, собственно.
Глава четвёртая.

" — Давайте вернёмся к нашему рассказу. Когда вы встретились с Телени в следующий раз?
– Нескоро. Дело в том, что, хотя меня непреодолимо влекло и нему, тянуло с неистовой силой, противостоять которой мне иногда удавалось с трудом, все же я продолжал избегать его.
Когда он давал концерты, я всегда ходил его послушать, или, вернее, посмотреть на него; я жил только в те быстротечные минуты, когда он был на сцене. Мой бинокль впивался в него, мои глаза с восхищением смотрели на его божественную фигуру, полную юности, жизни и мужественности.
Желание прижаться губами к его прекрасному рту, к его раскрытым губам было столь нестерпимым, что всегда заставляло мой пенис увлажняться.
. Иногда пространство между нами, казалось, уменьшалось и сокращалось настолько, что я чувствовал, что могу вдыхать его тёплое ароматное дыхание, и более того, мне действительно казалось, что я соприкасаюсь с его телом.
. Ощущение, рождённое всего лишь мыслью о том, что его кожа касается моей, возбуждало мою нервную систему до такой степени, что сила этого бесплотного наслаждения сначала порождала приятное оцепенение во всем теле, которое вскоре превращалось в тупую боль.
. Сам он, видимо, всегда чувствовал моё присутствие в театре, поскольку его глаза неизменно искали меня, до тех пор пока не пробивались сквозь огромную толпу и не находили меня. Однако я знал, что в действительности Телени не мог увидеть меня ни в том углу, где я укрывался, ни в задних рядах партера, ни на галерее, ни в глубине ложи. И все же, куда бы я ни садился, его взгляд всегда был устремлён на меня. Ах, эти глаза! Бездонные, как тёмная вода колодца. Даже теперь, когда я вспоминаю их спустя столько лет, сердце моё трепещет и я чувствую, как при мысли о них начинает кружиться голова. Если бы вы их увидели, вы бы познали, что на самом деле такое эта жгучая истома, о которой всегда пишут поэты.
. Одной вещью я по праву гордился. С того знаменательного вечера, когда состоялся благотворитедьный концерт, Телени играл если и не более виртуозно с точки зрения теории, то гораздо великолепнее и чувственнее, чем когда-либо прежде.
. Теперь его сердце полностью изливалось в этих сладостных венгерских мелодвях, и все, чью кровь не сковал лед зависти и старости, были очарованы этой музыкой.
. Его имя, таким образом, стало привлекать огромную аудиторию, и, хотя мнения музыкальных критиков разделились, газеты печатали о нем большие статьи
— И, будучи настолько в него влюбленным, вы находили душевную силу страдать, но все же не поддаваться искушению встретиться с ним?
— Я был юн и неопытен, а потому — добродетелен; ибо что есть добродетель, как не предрассудок?
—Предрассудок?
— А природа добродетельна? Разве пес, который с очевидным удовольствием обнюхивает и облизывает первую попавшуюся суку, забивает свои неискушенные мозги мыслями о добродетели? Разве пудель, который пытается отсодомировать ту маленькую дворняжку, что перебегает улицу, заботится о том, скажет о нем собачья миссис Гранди (Миссис Гранди – персонаж романа Т.Мортона, законодательница общественного мнения в вопросах приличия)?
Нет, в отличие от пуделей или юных арабов я был напичкан множеством разного рода ложных идей; так что, когда я понял, каковы мои настоящие чувства к Телени, я был потрясен, я был в ужасе; меня охватило смятение, и я решил подавить свои чувства.
Разумеется, знай я человеческую природу лучше, я бы покинул Францию, отправился на другой конец света, и Гималаи встали бы между нами стеной.
— И все лишь для того, чтобы поддаться естественному влечению к кому-то другому или к нему же самому, если бы вам неожиданно выпало встретиться много лет спустя.
— Вы совершенно правы. Физиологи говорят, что мужское тело изменяется раз в семь лет; страсти мужчины всегда остаются неизменны; пусть едва тлеющие, но они всегда — в его сердце; его натура нисколько не улучшается, ибо он не давал чувствам выхода. Он лишь обманывает себя и окружающих, притворяясь тем, кем на самом деле не является. Я знаю, что рожден содомитом; виноват мой организм, а не я.
Я прочел все, что смог найти о любви одного мужчины к другому. Этому гадкому преступлению против природы нас учили не только сами боги, но и все величайшие люди древности; даже сам Минос, кажется, вступал в связь с Тесеем (Минос — в древнегреческой мифологии — царь Крита. Герой Тесей освободил Миноса от тирании получеловека-полубыка Минотавра, которому в виде дани раз в девять лет отдавали на сьедение семерых юношей и девушек).
Я же, конечно, смотрел на это как на нечто чудовищное, как на грех — по мнению Оригена (Ориген (lll в. н.э.) — раннехристианский богослов, один из первых святых. В юности гюдвергся самооскоплению), — намного более страшный, чем идолопоклонство. И все же мне пришлось признать, что даже после разрушения Содома и Гоморры мир продолжал процветать, несмотря на это отклонение от нормы, ибо в дни Великого Рвма пафосские девушки слишком уж часто заменялись хорошенькими мальчиками.
Тогда-то и настало время появиться Христианству и вымести все ужасные пороки своей новой метлой. Позднее католицизм сжигал людей, засевающих бесдлодное поле, — вернее, сжигал их изображения.
У священников имелись певчие, у королей — mignons (миньоны, фавориты (фр.)), и если отпущение грехов получила целая армия священнослужителей и монахов, то надо признать, они не всегда были повинны в мужеложстве или в том, что разбрасывали свое семя на камни, хотя религия не предназначала их принадлежности для производства детей.
Что касается тамвлиеров (тамплиеры (Рыцари Храма) — раннесредневековый рыцарский орден. Ликвидирован в ХIII в. как допускавший в своих обрядах ересы, в том числе, предположительно, — ритуальное мужеложество), то, если их и сожгли, это случилось это вовсе не по причине их педерастии, поскольку на это долгое время закрывали глаза.
Но что меня забавляло, так это то, что каждый пишущий обвинял всех вокруг в увлечении этой мерзостью; и только его народ был свободен от сего чудовищного порока.
Евреи обвиняли неевреев, неевреи — евреев, и все паршивыс овцы, имеющие эту извращенную наклонность, всегда привозили ее — как сифилис — из-за границьт. Я также прочел в одной современной медицинской книге, что пенис содомита утончается и заостряется, как у собаки, а человеческий рот перекашивается, если использовать его для гнусных целей; меня трясло от ужаса в омерзения. Один вид этой книги заставлял мсоя бледнеть!
Правда, с тех пор жизнь ггрегтодала мне совсем другой урок, ибо должен признаться, что знал десятки шлюх, да и много других женщин, которые пользовались ртом не только для того, чтобы молиться и целовать руку духовник но, однако же, я никогда не замечал, чтобы у них были кривые рты; а вы?
Что до моего хера — или вашего, — его крупная головка... но вы краснеете от такого комплимента, поэтому оставим эту тему.
В то время я терзался страхом, что совершил сей ужасный грех, пусть не в реальности, но в душе.
Религиозное учение Моисея, более точно изложенное в талмудическом законе, изобрело сутану, которую надлежало надевать при совокуплении. Она окутывает все тело мужа, оставляя в центре лишь крохотную дырочку — какие бывают на штанишках маленьких мальчиков, — чтобы просунуть в нее пенис и, таким образом, дать ему возможность впрыснуть сперму в яичники жены, оплодотворяя её, но по возможности препятствуя плотским наслаждениям. Да-да! Но люди давным-давно скинули сутану, даже не попрощавшись, и пустили пыль в глаза, прикрыв свои фальконы «французским конвертиком» (эвфемистическое название презерватива).
Да, но разве мы не рождаемся в тяжёлой сутане, то есть с этой нашей Моисеевой религией, дополненной невнятвыми заповедями Христа и доведённой до невозможного совершенства протестантским лицемерием; ведь если мужчина совершает прелюбодеяние всякий раз, когда смотрит на женщину, то разве я не прелюбодействовал всякий раз, когда видел Телени или просто думал о нем?
Были, однако, моменты, когда природа оказывалась сильнее предрассудков, и я был готов немедленно обречь свою душу на вечные муки и, более того, отдать тело на растерзание в адском огне за возможность убежать куда-нибудь на край земли, на какой-нибудь одинокий остров, где в абсолютной наготе я мог бы прожить с Телени несколько лет, предаваясь смертному греху и наслаждаясь волнующей красотой юноши.
И все же я решил держаться от него подальше, но стать его движущей силой, вдохновителем, сделать из него великого и знаменитого артиста. Что касается огня похоти, сжигавшего меня, что ж, если я не мог его погасить, то, по крайней мере, мог притушить.
Я страдал. Мысли мои днями и ночами были о нем. Мозг воспалился, кровь кипела, тело трепетало от волнения, Я ежедневно читал все газеты, дабы узнать, что о нем пишут; и как только глаза наталкивались на его имя, газета начинала дрожать в моих трясущихся руках. Если мать или кто-то другой упоминали его имя, я вспыхивал и затем бледнел.
Помню, какой приступ радости — не без примеси ревности — я испытал, когда впервые увидел его фотографию в витрине среди фотографий других знаменитостей. Я сразу же купил ее — не только для того, чтобы хранить ее как сокровище и души в ней не чаять, но еще и для того, чтобы на нее не смотрели другие.
– Что?! Вы так ужасно ревновали?
— Безумно. Держась поодаль, незамеченный, я ходил за ним по пятам после каждого концерта.
Обычно он был в одиночестве. Но однажды я увидел, как он садится в кеб, ожидающий у заднего входа театра. Мне показаюсь, что в коляске был кто-то еще — женщина, если я не ошибся, Я взял другой кеб и поехал следом. Экипаж остановилась у дома Телени. Я тут же приказал кучеру сделать то же самое.
Я увидел, как Телени вышел, подал руку даме, окутанной густой вуалью, и та выпрыгнула из экипажа и метнулась к открытой двери. Затем кеб уехал.





 

запись создана: 05.06.2008 в 19:20

---

ТЕЛЕНИ, ИЛИ ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

В этой записи и комментах будет выкладываться роман, приписываемый Оскару Уайльду. Для списка (см. предыдущую запись)

Пока что первые три главы. Ибо присутствующее в романе гет-порно омерзительно изрядно, глюков при переложении скана в Ворд дюже обильно, и лень-матушка вперёд родилась.

Оскар Уайльд
ТЕЛЕНИ, ИЛИ ОБОРОТНАЯ
СТОРОНА МЕДАЛИ
Переводы А. Мурыгиной Н. Горной
Глава первая.

собственно текст

— Расскажите мне всё с самого начала, де Грие, — перебил он меня. — Как вы с ним познакомились?
— Это произошло на большом благотворительном концерте, в котором участвовал и он. Хотя любительские представления — одно из множества бедствий современной культуры, я счёл своим долгом присутствовать, поскольку в числе патронесс была моя мать.
— Но он ведь не был любителем?
— Конечно, нет! Однако в то время он только-только начинал завоёвывать известность.
— Ну хорошо, продолжайте.
— Когда я подошел к своему stalle d’orchestre («место в партере» (фр.). (Здесь и далее примеч. ред.)) он уже сел за рояль. Первым, что он сыграл, оказался мой любимый gavotte («гавот» (фр.))
одна из тех приятных, лёгких, изящных мелодий, что навевают запах lavande ambree («янтарная лаванда» (фр.)) и напоминают о Люлли и Ватто (Люлли Жан-Батист (1632-1687) — знаменитый французский композитор, придворный музыкант Людовика ХIV, автор многих опер и музыки к пьесам Мольера. Далее упоминается одно из самых известных сочинений Люлли — «Гавот желтых дам». Ватто Антуан (1684—1721) — известный французский живоiтисец, автор ряда жаировых картин галантного, пасторального или аллегорического содержания), о напудренных дамах, одетых в желтые атласные платья и флиртующих со своими поклонниками.
— Что же было дальше?
— Доиграв пьесу, он несколько раз искоса взглянул на патронессу — так, во всяком случае, мне показалось. Когда он собрался встать, моя мать — она сидела сзади — похлопала меня веером по плечу и сделала одно из тех неуместных замечаний, которыми нам беспрестанно докучают женщины, так что к тому моменту, как я обернулся, чтобы поаллодировать, музыкант уже исчез.
— И что же случилось потом?
— Дайте подумать. Кажется, что-то пели.
— Но он больше не играл?
— Играл! В середине концерта он снова вышел на сцену. Кланяясь перед тем как сесть за рояль, он, казалось, искал глазами кого-то в партере. Именно тогда, по-моему, наши взгляды встретились впервые.
— Каким он был?
— Довольно высоким, худощавым молодым человеком двадцати четырех лет. Его короткие завитые волосы — прическа, введенная в моду актером Брессаном, — были необычного пепельного оттенка; как я узнал позже, он всегда слегка их припудривал. Как бы то ни было, его светлые волосы контрастиронали с темными бровями и узкими усами. Лицо отличалось той здоровой теплой бледностью, какая, я полагаю, присуща в молодости многим артистам. Глаза его, обычно казавшиеся черными, были темно-синего цвета, и, хотя они всегда казались ясными и безмятежкыми, внимательный наблюдатель время от времени мог заметить в них тревогу и тоску, как будто музыкант втлядывался в ужасную тьму и видел смутные образы. Эти тягостные видения неизменно рождали на его лице выражение глубочайшей печали.
— В чем же была причина его грусти?
— Сначала всякий раз, когда я спрашивал его об этом, он лишь пожимал плечами и весело отвечал: «Вы никогда не видите привидений?». Когда мы сблизились, его неизменным ответом была фраза: «Моя судьба. Моя страшная, ужасная судьба!» Но затем, улыбнувшись и выгнув брови, он всегда напевал: «Non ci pensiam»* («Не думая об этом» ит.).
— Но он же не был угрюмым и задумчивым?
— Нет, вовсе нет; просто он был очень суеверен.
— Как, по-моему, и все артисты.
— Или, вернее, все кто... в общем, подобные нам, ибо ничто не делает людей более суеверными, чем порок...
— Или невежество.
— О! Это суеверие совсем другого рода.
— Был ли в его взгляде какой-то особенный магнетизм?
— Для меня, конечно, был. Однако этот взгляд нельзя было назвать гипнотическим; он был скорее мечтательным, чем пронзительньим или пристальным; и все же настолько проницательным, что с того самого момента, как я увидел музыканта, я почувствовал, что он может глубоко проникнуть в мою душу; и, хотя в выражении его лица не было ни калли чувственности, каждый раз, когда он смотрел на меня, я ощущал, как в моих венах вскипает кровь.
— Мне часто говорили, что он был очень красив; это правда?
— Да, его красота была удивительной и даже больше, — она была необыкновенной. Кроме того, одевался он хотя и безупречно, но слегка эксиентрично. Например, в тот вечер он вставил в петлицу бутоньерку из белого гелиотропа, хотя в моде были камелии и гардении. Он держался как настоящий джентльмен, но на сцене — равно как и с знакомцами — вел себя несколько высокомерно.
— Ваши глаза встретились — и что е дальше?
— Он сел и начал играть. Я посмотрел в программку: это была неистовая «Венгерская рапсодия» неизвестного композитора с такой фамилией, что язык сломаешь*(По видимому, имеется в виду Франц Лист) тем не менее она совершенно меня очаровала. Вообще, ни в какой музыке эмоциональный элемент не имеет такой силы, как в музыке цыган. Понимаете, из минорной гаммы...
— Прошу вас, не надо специальных терминов, — я ноты-то едва разбираю.
— В любом случае, если вы когда-нибудь слышали чардаш, вы, должно быть, почувствовали, что, хотя венгерская музыка насыщена редкостными ритмическими эффектами, она режет нам ухо, поскольку весьма отличается от принятых у нас правил гармонии. Сначала эти мелодии возмущают нас, но постепенно мы покоряемся и, в конце концов, оказываемся у них в плену. К примеру, великолепные фиоритуры, которыми они изобилуют, определенно несут на себе отпечаток витиеватого арабского стиля и...
— Оставим в стороне фиоритуру венгерской музыки; продолжайте ваш рассказ.
— В этом-то и состоит трудность — музыканта невозможно отделить от музыки его страны; более того, чтобы понять его, нужно сначала почувствовать чарующую силу, сокрытую в каждой цыганской песне. Душа, однажды очарованнал чардашем, всегда трепещет в ответ на эти магические ритмы. Обычно мелодия начинается тихим и спокойным анданте, напоминающим жалобные стенания брошенной надежды, затем постоянно меняющийся ритм, все убыстряясь, становится «необузданным, как прощальвые слова влюбленных», и, нисколько не терял своей мелодичности, но постоянно приобретал новую мощь и торжественность, престиссимо, синкопированное вэдохами, достигает пароксизма таинственной страсти, то незаметно переходя в скорбный плач, то внезапно взрываясь пронзительным звуком пламенного и воинственного гимна.
И по красоте, и по характеру сам он был воплощением этой чарующей музыки.
Я слушал его игру как завороженный; однако я едва ли мог бы определить, в чем была причина — в пьесе, в исполнении или в самом пианисте. Странные видения проносились у меня перед глазами. Сначала я увидел Альгамбру* (Альгамбра— знаменитый дворцовый комплекс в Южной Испании.)
во всем богатстве мавританской архитектуры — эти великолепные симфонии из кирпича и камня, столь похожие на замысловатые узоры цыганских мелодий. Неведомьий мне доселе медленный огонь зажегся в моей груди. Я жаждал испытать могущество любви, что сводит нас с ума, толкает к преступлению, сполна прочувствовать губительную страсть живущих на земле под жгучими лучами, испить до дна чашу сладострастного любовного напитка.
Видение изменилось; вместо Испании я узрел бесплодную землю, залитые солнцем пески Египта, орошенные водами ленивого Нила, где стоял и безутешно плакал несчастный Адриан** (Адриан (76—138)— римский император; его возлюбленный — раб Антиной принял на себя святотатство, совершенное императором, и был казнен.), навсегда потерявший юношу, которого так любил. Околдованный этой нежной музыкой, обостряющей все чувства, я начал понимать то, что раньше казалось мне таким странным, — любовь, что испытывал могущественньий монарх к своему прекрасному рабу-греку, Антиною, который, подобно Христу, умер за своего господина. И тогда вся кровь из сердца бросилась мне в голову и затем стекла по венам, как расплавленное олово.
Потом видение перенесло меня в великолепные города Содом и Гоморру — таинственные, прекрасные и величественные. В тот момент игра пиакиста зазвучала в моих ушах прерывистым шепотом вожделения и наполнила меня звуком волнующих поцелуев.
В самый разгар видения пианист повернул голову и посмотрел на меня долгим неподвижным взглядом — наши глаза снова встретились. Но кто же он: пианист, Антиной, а может, он — один из ангелов, посланных Богом лоту*** (Имеется в виду библейский сюжет (Быт. 10: 19 — 25): Господь послал двух ангелов в виде прекрасных юношей в грешный город Содом, где их встретил и приютил в своем доме ораведник Лот. Когда же грешникисодомляне пожелали «познать» ттришельцев, Лот защитил их, после чего был с семьей выведен ангелами из Содома, а город за грехи жителей был поражен огненным дождем.)? Кем бы он ни был, его неотразимая красота совершенно покорила меня, и музыка, казалось, шептала:
Приникнуть к взору, как к вину,
Он, сладостно красив,
Перетекает в тишину,
Как музыки мотив.
Волнующая истома становилась все сильнее и сильнее; эта жажда была столь неутолима, что скоро переросла в боль. Из тлеющего огня разгорелось мощное пламя, и все мое тело дрожало и корчилось от безумного желания. Губы мои пересохли, я задыхался; суставы онемели, вены вэдулись, но я сидел спокойно, как и вся толпа вокруг. Внезапно моя тяжелая рука легла на колено, и завладела кое-чем, и обхватила, сжала; от вожделения едва я в тот момент не лишился чувств. Рука двигалась вверх-вниз, сначала медленно, а затем быстрее и быстрее — в такт музыке. Голова у меня закружилась — по жилам несся поток кикящей лавы, и несколько какель пролилось наружу... я задыхался...
Неожиданно пианист с громом закончил пьесу под оглушительные аплодисменты всего театра. Я же не слышал ничего, кроме раскатов бури; я видел огненный град, губвтельный дождь из рубинов и изумрудов, обрушившийся на Содом и Гоморру, и он, пианист, стоял обнаженный в багровом свете, подставляя себя ударам небесных молний и адскому пламени. В своем безумии я узрел, как он вдруг превратился в Анубиса, египетского бога с пёсьей головой, а затем постепенно — в отврагительною пуделя. Я вздрогнул, меня затошнило, но он быстро обрел прежний облик.
У меня не было сил аплодировать; я не мог ни говорить, ни двигаться — я был совершенно истощен. Мой взгляд был прикован к артисту, который стоял на сцене и кланялся — равнодушно и презрительно взором, полным «Нежной и жадной страсти», он, казалось, искал меня, меня одного. Какое ликование пробудилось во мне! Но может ли он любить меня, меня одного? В единый миг ликование сменилось жгучей ревностью. «Неужели я схожу с ума?» — спрашивал я себя.
Я смотрел на него, и мне казалось, что на лице его лежит печать глубокой тоски; и — о ужас! — я увидел в его груди маленький кинжал и кровь, струящуюся из раны. Я содрогнулся, я даже едва не закричал от страха — видение было столь реальным. Перед глазами все плыло, меня тошнило; обессиленный, я упал в кресло и закрыл лицо руками.
— Какая странная галлюцинация. Интересно, что ее вызвало?
— Несомненно, это было Нечто большее, чем галлюцинация, — позже вы убедитесь в этом сами.
Когда я вновь поднял голову, пианиста уже не было. Я обернулся назад, и мать, заметив Мою бледность, спросила, не болен ли я. Я пробормотал что-то насчет ужасной жары.
«Выйди в фойе и выпей стакан воды», — сказала она.
«Нет, думаю, мне лучше пойти домой».
Я почувствовал, что не могу больше слушать музыку. Нервы мои расстроились настолько, что сентиментальная песня вывела бы меня из себя, а от еще одной пьянящей мелодии я лишился бы чувств.
Поднявшись, я почувствовал себя таким слабым и измученным, что, казалось, двигался как во сне. Так, не ведая, куда направляю стоны, я машинально пошел за идущими впереди людьми и через несколько минут обнаружил, что нахожусь в фойе.
В холле почти никого не было. В дальнем его конце несколько щеголей окружили молодого человека в вечернем костюме; сам молодой человек стоял ко мне спиной. В одном из собравшихся я узнал Брайанкорта.
Что? Сына генерала?
Именно.
— Я помню его. Он всегда весьма броско одевался.
— Совершенно верно. Например, в тот вечер, когда все джентльмены были в черном, он, наоборот, надел белый фланелевый костюм; как обычно, — очень открытый воротник в байроновском стиле и красный галстук от Лавальера, завязанньий большим бантом.
— Да, у него была красивая шея.
— Он был очень красив, хотя лично я всегда старался его избегать. Он бросал такие страстные взгляды, что окружающие чувствовали себя неловко. Вы смеетесь, но это правда. Есть мужчины, которые смотрят на женщину,
словно раздевают ее взглядом. Брайанкорт глядел так на всех. Я ощущал его взгляд всем телом, и это смущало меня.




 

запись создана: 31.05.2008 в 20:59

---

Вода!!

Кстати у нас дали горячую воду. Вот. Сижу тут, улыбаюсь и дико вас всех раздражаю )))))))))))))))))
На улице орут коты. И птицы. Почему бы им не сожрать друг друга и не заткнуться?
Не могу понять, отчего это. В сессию, и потом — меня непрерывно колбасило, и хватало времени и сил сделать дохрена всего, при этом часами просиживая за компом.
А сейчас не могу заставить себя думать. Делать какие-то более глобальные телодвижения просто выше моих сил. "Это выше моих сил" — говорит герой Малковича в фильме "Опасные связи". Точнее, виконт де Вальмон.

@темы: быт и обычаи народов Сибири, бред

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Люцифер )))

Песенка. Группы "Колибри". Другой версии не нашлось, только дурацкий клип при отсутствии клипа.
И в исполнении группы "АукцЫон":
boomp3.com
Текст:

"Орландина"

Ночью я вышел на прогулку,
Шёл в темноте по переулку,
Вдруг вижу — дева в закоулке стоит в слезах.
Где, говорю, тебя я видел,
Кто, мне скажи, тебя обидел,
Забыл тебя?!
Ты Орландина, ты судьба моя,
Признайся мне, что я узнал тебя!

Да, это я.
Да, мое имя Орландина,
Да, Орландина, Орландина.
Знай, Орландина, Орландина
Зовут меня!
Где говоришь меня ты видел?
Знаешь, что сам меня обидел,
Забыл меня, но для тебя забуду слезы я,
Пойду с тобой, коль позовешь меня,
Буду твоя

Ах, как хочу тебя обнять я,
Поцеловать рукав от платья.
Ну так приди, приди в мои объятья!
И в этот миг
Шерстью покрылся лоб девичий,
Красен стал глаз, а голос птичий,
И волчий лик.
Меня чудовище схватило,
И сладострастно испустило
Мерзостный крик:

"Видишь, я и не Орландина!
Да, я уже не Орландина.
Да, я совсем не Орландина,
Я Люцифер!
Видишь, теперь в моих ты лапах,
Слышишь ужасный серный запах,
И гул огня..."

Так говорил он и вонзил он
В мой бедный лоб свой древний медный зуб
Сам Сатана! (с) "Колибри".

фанарт by Louie "Орландина"

@музыка: "Видишь, в моих теперь ты лапах, слышишь ужасный серный запах..."

@темы: фентази, типа, это слэш!!, песни

---

Чего?..

А, так мы и знали! Вы - Северус Снейп!

Так же известны как Слинявус. М-дя, поздравляем. Вы противный, язвительный, мрачный тип. Но это не спроста. Несчастная любовь, неблагополучная семья, никаких друзей... Вы ведь тру-эмоционал. И если у Люпина царапины нак теле, то у Вас - рубцы на душе. Темное будущее и темное прошлое. Вы - профессиональный зельевар, ваш девиз: "Если хочешь сделать что-то хорошо - сделай это сам". А может, стоит разок выйти на солнце и не отталкивать того, кто вас любит? Ведь все может сложиться и по-другому. Истории ведь по разному складываются...

Пройти тест

*Громадными чёрными глазами смотрит на монитор* Нифига се... Я — Снейп. Я — труЪ имо. Чего это я?
Окститесь, товарищи.

@темы: тест, Снип-снап-снурре

---

Ночь. Паранойя.

Список ПЧ. Их только что было 24. Вместе с ниспосланным судьбой Риддлом. Теперь их 25!..*нервный тик*.
А, вот, всё. Здрасте, Never Awaken! "Откуда ты взялась?" (с). Кхм... какими судьбами?? Ваш днев закрыт, по сему — никаких вопросов и традиций!

@темы: приветствия, читатели, Линде-аллее

---

Приветствия.

Надо же. Два новых читателя. Ладно, я уже ничему не удивляюсь.
Д.Малфой, здравствуй, брат мой!
Ну и, наконец, невероятное. Приветствую, Tom_Marvolo_Riddle (чего это ты?).
Вы можете задать мне по три вопроса. Я обязуюсь ответить, обещаю не лгать, но с одной оговоркой: всю правду рассказать не обещаю. Как слизеринцы вы, наверное, это поймёте

---

Нафиг.

*сидит в уголке и шепчет* Вот возьму и совсем уйду. Нафиг надо, нафиг нафиг нафиг нафиг на_

@настроение: так себе.

@темы: Линде-аллее, обиды и расстройства